Его никто не знает в лицо. Но стоит ему только заговорить, собеседники тут же спохватываются: «А-а, вы тот самый дяденька, который в Лужниках диктором!..» Да, дорогие друзья, тот самый. Валентин ВАЛЕНТИНОВ. Человек, голос которого, раз услышав, не перепутаешь больше уже ни с каким другим.

Левитан учил его так: «Валентин, когда ты садишься к микрофону, внуши себе: ты знаешь все. Слушатели – ничего. И ты им должен так сказать, чтобы они поверили каждому твоему слову. Это называется – кураж».
Начинал он на радио. В Лужники же пришел в 73-м. Тогдашнее лужниковское руководство попросило его провести один из матчей. «Попробуйте только, Валентин Федорович...» Он и попробовал...
На его глазах яркой до безумия кометой просвистела целая хоккейная эпоха. Годы. Матчи. Люди. Какие люди! Со многими из них Валентинов дружит. Или дружил. Но говорит об этом, совершенно не рисуясь, просто – знал близко, например, Харламова. И вспоминает один эпизод, случившийся однажды на его глазах.

– На игру я приехал, как обычно, за час до начала. ЦСКА играл, кажется, с «Химиком». Иду по коридору мимо армейской раздевалки. Вдруг, чуть не сбив меня с ног, из нее выскакивает Харламов. В армейском свитере, в форменных трусах и в одном ботинке с коньком, надетом явно впопыхах, на пол соплями свисали незатянутые шнурки. Другой конек, поблескивавший лезвием, он сжимал в руке. И яростно озирался кругом, кого-то высматривал. «А, вот ты где! – переваливаясь необутой ногой, он подошел к двум мирно беседовавшим поблизости мужчинам. Взял за плечо того, который помоложе, рывком развернул его на себя и ненавидяще, припечатывая каждое слово, произнес: «Убью тебя, сука!». Я привык, что в игре хоккеисты раскаляются порою, как мартеновская печь. Место диктора находится как раз по соседству со скамеечками штрафников. Бывает, такую «симфонию» оттуда услышишь. Бушевал, случалось, и Валера. Но это в игре. На «гражданке» такого Харламова я видел впервые, хоть и знал его довольно близко. Случилось что? В принципе, ничего особенного: просто Валера таким вот образом вступился за друга своего – за Сашу Мальцева, на которого попытались вылить тогда изрядную порцию гадостей, совершенно им не заслуженных. А история такая. Сборная улетала за границу, кажется, на какой-то турнир. Мальцев это дело банально проспал, опоздал на самолет, и команда улетела без него. Да, наверное, Мальцев был не прав. Ну отругайте его, выговор объявите. Оштрафуйте, наконец. Но кому-то показалось этого мало. Скандал решили раздуть. Неделю спустя в «Комсомольской правде» появляется огромная, на полосу почти, статья, где Мальцева, что называется, пропесочили по первое число. Очень зло. И очень, кстати, несправедливо. Журналист, писавший материал, видимо, выполнил чей-то заказ сверху. Наводить чернильную тень на доброе имя заслуженного человека, мешая его с чем ни попадя, – умельцев таких у нас всегда хватало. И Валера попросил, чтобы ему обязательно сказали, когда журналист, автор статьи, появится на стадионе. Хорошо еще, что в эту минуту рядом с ним оказались два каких-то полковника. Они кинулись к Харламову, повисли на нем, за руки его держат: «Валера, умоляем тебя, не надо, успокойся, пожалуйста...» Он вырывается: «Да пошли вы все, он друга моего так охаял!..» Во, дружба какая была. Убить готов был за Мальцева. А Мальцев – за него.

Кто-то, прочитав все это, возможно, решит, что я своим рассказом стремлюсь представить их как людей безупречно идеальных. Отнюдь. Людей идеальных вообще не бывает. Тем более, если это – личности. Харламов и Мальцев личности. В хоккее главным для них была – игра. Стержень, смысл их жизни, прожитой на льду, в которой все остальное уходило на задний план. В том числе и деньги – не такие уж, кстати, большие. У нынешних ребят зато гонорары вон какие, правда, по большому счету они их не отрабатывают. Нет от их игры на сердце праздника. Раньше был. И радость, и гордость – все было, потому что хоккей был – великий. Смотришь, и душа поет. Интонации в голосе появляются былинные. «Шайбу забросил Валерий Харламов!» – торжественно объявлял всегда. С пафосом. А сейчас... Сейчас я произношу эту фразу, как по деревянному шаблону, меняются только фамилии: «Шайбу забросил Вася Иванов». Или – Коля Сидоров. Без разницы. Сухо констатирую факт. И все. И никаких эмоций. По правде сказать, я даже не знаю толком, каковы они из себя на лицо, нынешние-то игроки. Знаю, конечно, кое-кого. Но они для меня, увы, не личности. Нет – не личности.
Я всегда был против Советского Союза. Не страны как таковой, нет. Я был против политической системы, царившей тогда. Гулаг. Репрессии. Миллионы и миллионы человеческих жизней, загубленных ни за что.
В 37-м расстреляли моего отца. Он работал где-то в Томске на лесопилке. Сказал что-то не то, что нужно. Кто-то услышал. Донес. Ночью подъехал воронок и... человек исчез навсегда. Мне был тогда всего год. И о судьбе отца я узнал только в 85-м. В душе не только я – все мы проклинали тот невыносимо душный, жестокий строй, при котором нас угораздило жить. Но вот парадокс: режим ненавидели, а страну свою любили, пожалуй, как никто в мире. А уж как хоккеисты за нее бились. Уставшие, больные, с травмами они выходили на лед и – рвали всех подряд. А за свободную Россию – никак вот что-то не получается. Только обиваем пороги мирового пьедестала. Как апофеоз – чемпионат в Петербурге. Кошмар ведь! Трагедия! Скатились ниже некуда. Последний гвоздь в нашу еще теплившуюся надежду забили там латыши. Сыграли гимн в честь победителей. Я выключил микрофон и спустился по лестнице вниз, под трибуны. На душе черным-черно. Вижу: стоит Паша Буре, которого я знаю еще с таких вот лет. «Паша-Паша, ну как же вы так?..» – «Дядя Валя, лучше не спрашивайте. Сам ничего понять не могу...» А у самого в глазах слезы. Пашка просто плакал...

Я – диктор. А не комментатор. Назвать эти профессии близнецами будет, пожалуй, неправильно, хотя роднит их многое, начиная с элементарного – с микрофона. Бытует мнение, что спортивный эфир звучать должен исключительно голосами только бывших спортсменов. Лучше них, мол, о спорте все равно никто не расскажет. Стало быть, им и микрофон в руки. Категорически не согласен. Прежде всего комментатор – это актер. Пожалуйста, Николай Озеров. Да, был отличным теннисистом, но он ведь и артистом стал большим, причем старой, мхатовской школы. И в эфир выходил каждый раз, словно на сцену. Его репортажи – это искусство. Это – красиво, наконец. А красота – она всегда сопереживается, западает в самую душу. Не надо мне, зрителю, талдычить ежеминутно о том, что происходит на поле. Я и сам прекрасно это вижу. Ты мне настроение дай, эмоции, да так, чтобы я кожей ощутил всю радость или драматизм, происходящие на стадионе. Николай Николаевич умел это делать блестяще.
Ну и, конечно, Синявский. Мне повезло, я успел еще застать Вадима Святославовича. Тут вот, в Лужниках, познакомились. Он, как всегда, был немного подвыпивший. На столе – потертый термосок, неразлучный его спутник. Вошел, помню, в комнату кто-то из работников стадиона: «Ну что, товарищ Синявский, опять кофе с коньяком?» Он прищурился хитро: «Ошибаетесь, уважаемый, не кофе с коньяком, а коньяк с кофе»... В каждом своем репортаже он стремился помочь нам, слушателям, полюбить все то, о чем он говорил. Потрясающе!

Относительно же современных ведущих могу сказать только одно: так в эфире работать нельзя. Репортажи превратились в неиссякаемый поток занудливых нотаций. Только и слышишь, как комментаторы берутся кого-то поучать. То игроков, то судей, то тренеров. Зачем? Не надо, ребята, этого делать. А то, как говаривал Николай Николаевич, могут быть неприятности. Если позволите, сверну ненадолго с хоккейной дорожки, чтобы рассказать один поучительный эпизод, свидетелем которого я был еще летом 1986 года. Наша футбольная сборная уезжала тогда в Мексику на чемпионат мира. Прощальная пресс-конференция. Народу битком. За столом – Лобановский с помощниками. И вот встает один наш очень известный комментатор и начинает вслух рассуждать: «А вы знаете вообще, Валерий Васильевич, по-моему, вам надо все-таки этого игрока (называет фамилию) поставить лучше туда-то». На что Лобановский спокойно ему отвечает: «Комментатор вы, конечно, хороший, но если вы сделаете хоть одну команду в какой-нибудь деревне чемпионом этой деревни, тогда я буду с вами говорить о том, кого и куда мне ставить...» Комментатор от злости аж позеленел. Подхватил свою сумку и демонстративно вышел из зала, хлопнув дверью. Поэтому я посоветовал бы нашим комментаторам: больше такта, больше понимания, ну и не мешало бы, конечно, язык русский знать получше. Любить его. А то я очень часто слышу, как люди, взявшие микрофон, демонстрируют удручающую немощь в обращении с главным профессиональным инструментом – словом...

Много повидал я на своем дикторском веку хоккейных болельщиков, но один из них стоит особняком. Это – Брежнев Леонид Ильич. Если в Лужниках играл ЦСКА, Брежнев был тут как тут. Ни одного матча армейцев не пропускал. Иной раз народу на трибунах кот наплакал, но в ложе правительственной все равно горел свет. Все знали: Леонид Ильич здесь. Болеет. Фанат, в прямом смысле фанат. Да еще и курильщик к тому же заядлый. А у нас с этим строго. Перед каждым перерывом я через микрофон обязательно напоминал: «Уважаемые зрители, мы обращаемся к вам с убедительной просьбой не курить в здании дворца». А ему хоть бы что. Сидит себе и курит. Дымок из ложи вьется сизыми колечками. Однажды какой-то болельщик, шибко, видать, хулиганистый, не выдержал, да как гаркнет с трибуны: «Леонид Ильич, вы что не слышите! Здесь не курят. Потушите сигарету». Тут же ко мне подлетают два дюжих молодца из девятки: «Немедленно прекратить. Больше никаких объявлений»... В Лужники он приезжал обычно не один, а, так сказать, с компанией. То Устинова с собой притащит, то Черненко с Гришиным. Но после его смерти дорожка из Кремля к нам стала зарастать. Отцы народа сразу как-то охладели к ледовой забаве, а там и вовсе заглядывать на хоккей перестали. Уже лет пятнадцать, наверное, здесь не ступала государева нога. Простой люд, впрочем, тоже сюда не торопится. Сейчас не помню уже, когда у нас собирался полный дворец. А так хочется, чтобы трибуны, все четыре, опять, как когда-то, были битком. Ты садишься к микрофону и, словно открывая занавес в театре, говоришь: «Внимание, добрый вечер, дорогие друзья...»

Олег БАЛОБИН