УЧИТЕЛЮ

Если каждый детский «бунт» обернется новой педагогической мудростью, то мы с нашими учениками обязательно научимся понимать друг друга.

Лыжный бунт

Случай, о котором хочу рассказать, произошел в далеком 1962 году, когда после окончания исторического факультета университета я начал работать в школе родного села учителем физкультуры.

Посвящается молодым и начинающим
учителям физкультуры сельских школ.

Автор

С того памятного дня прошло немало времени, но лишь сейчас я решаюсь описать его. Сразу же скажу: день этот был и остался самым трудным, самым тяжелым во всей моей педагогической практике, но, вероятно, и самым поучительным. Может быть, именно тогда, в тот печальный февральский день, я и родился как учитель.

Отчетливо помню его во всех мельчайших подробностях.

Получился он морозным, солнечным, ясным – настоящий лыжный денек! Лучшего зимой для урока физкультуры, кажется, и не придумаешь. План при такой погодке у любого учителя известный – именно лыжи.

С такими мыслями вошел я к своим восьмиклассникам и объявил им об этом. Без особенного энтузиазма, но и без ропота, как обычно, восприняли они мое заявление. Две-три девочки тут же отпросились с занятий, сославшись на какие-то неопределенные недомогания, о которых, я знал, не принято допытываться и коими мои рано созревшие девицы широко пользовались, причем, как правило, самые ленивые и малоактивные. Остальные – мальчики поживее, девочки помедленнее – потянулись на улицу. Они заходят в холодную, гулкую церковь, приспособленную под спортивный зал, вернее сказать, склад, и разбирают лыжи. Я стою тут же и наблюдаю за ними, покрикивая для порядка, поторапливаю их.

Порядка, конечно, никакого нет, но и беспорядка особенного тоже не наблюдается. Все идет как всегда: лыжи когда-то были закреплены за каждым учеником, который обязан следить за их состоянием. Но порядок этот давно сломался (лыж всем не хватало), и каждая пара принадлежала по меньшей мере трем ученикам разных классов, по существу, оставшись беспризорной. Давно ведь сказано: у семи нянек дитя без глазу. Крепления давно разболтались и пообрывались. Даже палок и тех не хватало, несмотря на то, что примерно десять учащихся живет в лесном поселке Городище. Из-за этого в начале занятий возникают споры. Кто побойчее, те захватывают лыжи получше, поисправнее. Таким же нерасторопным, равнодушно-сонным девицам, как Рая Ожерельева или ее подруга Нина Беляева, не говоря уже об Алле Кравченко, красивой, самолюбивой девчонке, относившейся к урокам физкультуры, да и к самому учителю, более чем прохладно, и вовсе доставались какие-то последыши – без палок и хороших креплений. К тому же все лыжи имели один дефект: закладываемые в стенные замки, они слишком были вогнуты и потому в ходу зарывались в снег и легко ломались. Впрочем, моих восьмиклассников это особенно и не огорчало. Лишь для порядка – не отпустит ли учитель с занятий? – некоторые пошумели:

– Владимир Федорович, палок нет, мы не поедем! Крепления порвались и т. д. Но, наконец, эта сумятица подходит к концу. Кое-как мое веселое и галдящее недисциплинированное воинство – двадцать пять девчонок и мальчишек – экипировалось, надело лыжи и по моей команде нехотя выстроилось в ряд. Начинается традиционное: приветствие, перекличка, доклад дежурного. Все это делается небрежно, несерьезно как-то, но приходится смириться – некогда. Не успеваю сказать о «цели и задаче урока»– я планировал тренироваться на лугу за селом, готовиться к будущим соревнованиям, как бойкая, всегда улыбающаяся Валя Проскурякова бесцеремонно перебивает меня:

– Владимир Федорович, давайте поедем кататься на Калиновый яр! Денек-то какой хороший!

– На Калиновый яр, – дружно вторят ей остальные. Хитрецы, они наперед знают что я им предложу, и спешат навязать мне свое мнение. А предложу я им пробежку по огромному кругу Хабаровского луга. Это, конечно, куда менее приятное занятие, нежели лихо скатываться с великолепных холмов Калинового яра, будто самой природой предназначенных для этой цели.

– Нет, – говорю я, стараясь придать своему голосу как можно больше металла, – скоро будут соревнования, и мы должны к ним подготовиться как следует. Поедем на Хабаровский луг тренироваться.

И, став во главе колонны, неловко командую:

– Налево! Следовать за мной!

Лыжи у меня тоже не ахти какие: маленькие, короткие – маломерки. Их я приобрел на базаре, когда получил в придачу к урокам химии, черчения, труда еще и уроки физкультуры. Итак, я веду лыжников на Хабаровский луг, но чувствую, что за спиной творится что-то неладное. Да что там за спиной, когда все слышно, о чем говорят девочки.

– Не поедем, – шумят в конце колонны, – пусть он сам бегает, если ему это нравится. И ничего он нам не сделает.

«Он» – это про меня. Не выдерживаю, мельком оглядываюсь назад. Лыжники мои растянулись по всему переулку, и конца и края им не видно за поворотом. Ближе всех ко мне идут комсорг Коля Шевченко – тихий и скромный парнишка, за ним Володя Ковалевский, еще несколько ребят, затем цепочка прерывается. Девчонки отстали, они о чем-то оживленно переговариваются, затем начинают спускаться с пригорка недалеко от школы, прямо перед окном директорского кабинета. Я уже довольно далеко от них, почти на краю хутора, но и сюда отчетливо доносится их смех и крик. До сих пор не знаю, нарочитое это было веселье или взаправдашнее... Продолжаю двигаться дальше, а в груди закипает обида и бессильная злость. Ощущение такое, будто ведешь поезд, видишь, что неминуема катастрофа, которую невозможно предотвратить. А колонна моя меж тем тает и тает...

Вот остановился и поворотил назад Валерий Зюбан, его примеру последовал Юрка Долгополов. Даже толстяк и добродушный увалень в очках Ваня Стремилов и тот уже разворачивается назад, к девочкам... Скоро мы останемся втроем – я, в десяти метрах от меня Коля Шевченко, еще дальше – Володя Ковалевский. Но тот стоит, облокотившись на палки, и не двигается с места.

Я медленно выезжаю за околицу и тоже останавливаюсь. Нехотя, со смущенным видом подъезжает комсорг Коля Шевченко.

– Ну что, Владимир Федорович, – спрашивает он, – вдвоем будем бегать? Никого нет.

– Будем и вдвоем, – безразличным голосом отвечаю я ему с горькой усмешкой. – А остальные где?

Спрашиваю, будто ничего не знаю, не вижу. А у самого на душе «кошки скребут»...

– А они возле школы с бугра спускаются.

Поедем и мы к ним. Ох, знаю, слышу, дружок мой Коля, что они катаются, а нам-то что делать? Может, действительно вернуться назад?

Коле, видимо, неловко стоять со мною, и он медленно отъезжает на старую лыжню, заносимую легким снежком.

Я остаюсь один...
Командующий без армии...
Учитель без учеников...

Один на один со своими мыслями на чистом и снежном поле, резко и сухо сверкающем в лучах зимнего солнца...

А один в поле не воин, давно заметили люди.

– Что это? – бьется в сознании, – бунт? Заговор? Отместка? За что? Почему? Как это случилось?

На душе пусто. Равнодушие и какая-то усталость охватывают меня. Потрясение столь велико, что уже ничто не страшит меня больше: ни предстоящий разговор с директором, ни встреча с дерзкими торжествующими «бунтовщиками». Там, на бугре, они празднуют сейчас свою победу, храбрясь и подбадривая друг друга. Знают, хитрецы, что всему классу ничего не будет.

Они катаются на бугре, а я мучительно размышляю над случившимся: слишком неожиданный и поэтому особенно больной удар нанесли мне мои ученики. Но как я дошел до жизни такой? Как могло случиться, что весь класс вышел из повиновения, а я остался один, без учеников, – не нужный ни им, ни себе?

Было над чем подумать. Да, признаться, есть над чем поразмышлять и сейчас, по прошествии десятилетий после случившегося, разумеется, «бунт» этот не был случайным – это я понимал и тогда. Все накапливалось исподволь, постепенно и, наконец, вылилось в открытое неповиновение.

Учителем физкультуры, а также труда, химии и черчения я стал случайно. Историк по образованию, я легкомысленно взялся не за свое дело, хотя и по необходимости. Мое положение осложняло еще и то обстоятельство, что дело происходило в родном селе и нынешние мои ученики знали меня не в «чине» учителя, а своим, обыкновенным пареньком, что имело тоже немаловажное значение. Работать в родном селе оказалось необычайно трудно. Но если остальные уроки проходили более-менее сносно, то с физкультурой дела с самого начала не заладились. Те уроки проходили, по крайней мере, в классе. А физкультура – дело вольное: попробуй на улице удержать озорников в повиновении, заставить их делать что-то серьезное при отсутствии уважения, интереса, дисциплины, страха, наконец? А чем я мог заслужить любовь и уважение ребят?

С физкультурой я вообще был не дружен. Правда, в детстве я неплохо бегал и дальше всех нырял в речке, но для учителя физкультуры этого было явно недостаточно. Да к тому же я за эти годы окончательно отяжелел, носил очки, так что о спортивной форме говорить не приходилось. К своему несчастью, и в армии, где можно было бы научиться строю, командам, пройти спортивную закалку и т. д., служить не пришлось. В детстве же я вечно путал строй, тянул ногу и очень страдал от этого. В общем, сугубо штатский, цивильный человек взялся за дело явно не по своим возможностям.

Осенью в ясную сухую погоду заниматься физкультурой было легко, даже интересно: кроссы, соревнования, футбол нравились ребятам, и они готовы были бегать целые дни. Но это получилось без моего активного участия, как бы само собой. Но пришли непогода и холода, они загнали нас в клуб, а там при наличии одного тюфяка, скамеек и десятка палок придумать, как интересно строить занятия, стало труднее. Здесь и начались конфликты, падение дисциплины, отлынивание от уроков и т.д.

Я понимал, конечно, что ребятам скучно заниматься два часа гимнастическими упражнениями, кувыркаться и прыгать на тюфяке-мате, терпеливо дожидаться при этом очереди, но ничего не мог придумать. Слишком ничтожны были возможности школы, да и мои – как учителя. К тому же многопредметность приводила к тому, что трудности, обиды и конфликты имели место и на других уроках, «накладывались» на другие, и это тоже осложняло уроки физкультуры. Ведь не секрет, что на уроках физкультуры есть больше возможностей нарушить дисциплину, досадить учителю и т. д. Поэтому я и сейчас, вспоминая свою неудавшуюся карьеру сельского учителя физкультуры, с глубоким уважением отношусь к трудной и временами неблагодарной неустроенной судьбе своих бывших коллег, которые продолжают и в этих условиях воспитывать крепкое и здоровое поколение сельских ребятишек.

Но я отвлекся. За этими заботами и треволнениями незаметно прошла осень, подкралась зима. Но и она не принесла мне ни радости, ни облегчения. Правда, мы прикупили два-три десятка лыж и тем несколько уменьшили напряженность, но и то сказать, разве можно всю зиму пробавляться одними лыжами? К тому же очень скоро выяснилось, что ребятня сплошь и рядом владела лыжами лучше меня. А это приводило иной раз к трагикомическим ситуациям. Особенно хорошо запомнилась одна из них. Случилась она на каникулах. Согласно каникулярному плану («ученик – отдыхает, учитель – работает»), – каникулы не для учителей, и я должен был организовать вылазку учеников в лес или на окрестные холмы.

...Организовал. Выехали на пригорок, что выше магазина. Мальчики-чертенята тут же начали «гасать» с этого довольно крутого холмика. Для человека, не особенно твердо стоящего на лыжах, он представлял немалую опасность. А они дополнительно соорудили трамплин и птицами взлетали над ним, впрочем, не все. Я не торопясь съехал несколько раз по безопасной лыжне, но ребята, особенно беспокойный мой племяш Петро Ковалевский, все время подзуживали:

– Владимир Федорович, трамплины попробуйте! Или боитесь, что упадете?

И так он меня, шельмец, подзадорил, что я принял вызов. «В самом деле, – успокаивал я себя, – разве я не ездил в детстве и не с таких горок? Бывало, прямо с погреба, что возле бабы Коринчиной, съезжали – и ничего! Только валенки от напряжения ломались сзади и спереди. А тут какой-то бугорок угрожает моему авторитету...». К тому же ребята так легко и непринужденно преодолевали этот бугорок, что я решился...

Но лучше бы я этого не делал, не решался. Я это понял сразу, как только низринулся в эту «маракотову бездну». Ветер зверски засвистел в ушах, мороз бросил мое стесненное дыхание на очки, и они мигом заиндевели. Я ничего не видел и не слышал, пока не почувствовал, как проклятый трамплин поднял меня в воздух, а затем бросил в снег.

– Все, – подумал я, зарываясь носом в сугроб, – накрылись мои лыжи. Поломал! Так думал я, потому что при падении услышал характерный, знакомый еще с детства хруст: крак! Так могут ломаться только носки лыж. Вдобавок к этому очки отлетели куда-то в сторону, и неизвестно, целы ли они. Проклиная лукавого племяша Петьку, сгорая от стыда и неловкости, я выкарабкиваюсь из сугроба, а мой насмешник и искуситель Петро стоит надо мной и говорит притворно-сочувствующие слова.

«Поломал, поломал, – кричит моя душа, – и очки, наверное, разбил тоже. А других, запасных, – нет…»

Кто-то из ребят извлекает из снежной массы очки, которые, к счастью, не разбились. Относительно же лыж оправдались мои самые худшие предположения. Когда их извлекли из сугроба, то оба носка были аккуратно свернуты, словно головки у гусят.

Я весь в снегу, стою, окруженный ребятней, и сгораю от стыда и неловкости, а они меня утешают...

– Ничего, Владимир Федорович, – кричит Петька, – идите в школу, берите вторую пару, так, может, и те поломаете. Поедем на Калинов яр, там и их поломаете точно.

А что было делать? Не срывать же мероприятие? И я вскинул поломанные лыжи на плечи, печально побрел в школу, взял вторую пару и вернулся к ребятам. Правда, в тот день я уже не шел ни на какие рискованные розыгрыши и на провокации лукавого Петьки не поддавался.

Думаю, что казус этот не остался неизвестным для тех, кто не участвовал в вылазке. И слух о нем отнюдь не способствовал укреплению моего физкультурного авторитета.

Но, может быть, дело было даже и не в моей спортивной квалификации, а в неопытности как учителя, в моей общей учительской позиции и имени? Неумение ведь можно было компенсировать чем-то другим: правильной организацией урока, выдумкой, справедливостью или строгостью...

Но и этого, видимо, у меня тогда не было. Особенно я чувствовал это, входя в 8-й класс. У меня с девчонками этого класса шла затяжная «холодная война». Было такое ощущение, будто я хожу по канату, а ученики ожидают, когда я сорвусь с него...

И вот сорвался...

...Медленно, неохотно, безотчетно стараясь оттянуть время, я подъехал к школе, сбросил свои «именные», купленные за свой счет коротенькие, почти детские лыжи, поставил их в церковь и как на заклание поплелся в учительскую. Директор, Николай Филиппович Грищенко, был у себя, в своем крохотном кабинете, внутри нашей тоже крохотной учительской.

– Все, Николай Филиппович, – сказал я ему отрешенно, – ищите другого учителя физкультуры. А с меня хватит. Меня они не признают...

И рассказал директору все, что произошло. Я говорил, а в окно было видно, как проезжали нестройными группами мои «бунтовщики». Они ехали, неловко размахивая руками (многие без палок, с плохими креплениями), смеялись, казалось, совсем забыли обо мне и о конфликте, который поверг меня в смятение...

– Откуда это у них? – подумалось мне. – Эта бессердечность, эта выдержка и безмятежность? Неужели их ни капельки не волнует ни происшедшее, ни возможное наказание? Постепенно – и мы с директором это тоже видели и слышали – восьмиклассники собрались в классе, хотя до конца занятий оставалось порядочно времени.

Директор сказал: «Я поговорю с классом», – и вышел. Вскоре из восьмого класса послышались голоса: горячие – учеников и успокаивающий, рассудительный – директорский.

«Переговоры» шли, а я сидел в учительской, размышлял о случившемся, о неудачной учительской карьере, и было мне тяжело и стыдно. И так хотелось бросить все и заняться другим, более спокойным и надежным делом. Не знаю, как говорил директор с восьмиклассниками, но, возвратившись в учительскую, сказал, что конфликт урегулирован, что «бунтовщики» обещали впредь вести себя благоразумнее, не допускать подобных эксцессов и т. д.

Видя мое моральное состояние, Николай Филиппович не стал выговаривать и читать мне нотацию, а отпустил домой, за что я ему был очень благодарен, ибо я сам себя в душе давно наказал самой лютой и суровой карой – совестью... А она беспощадно ударяла по самолюбию, в самое больное место – в сердце.

Скрепя сердце я продолжал «физкультурить» и дальше. А что было делать? В середине года другого выхода и не могло быть. Но к восьмиклассникам я ходил на уроки всегда неохотно, с тайным опасением, что они могут выкинуть еще какую-нибудь штуку, вроде «лыжного бунта». К счастью, все обошлось без происшествий, хотя и возникали, конечно, мелкие стычки и конфликты. Смешно признаться, но я бывал почти счастлив, когда весной перед экзаменами мои уроки «брали» учителя русского языка и математики, вечно не укладывающиеся в программу и готовившие восьмиклассников к экзаменам.

– Берите, милые, – мысленно благодарил я их, – у меня-то времени хватает с лихвой. Хоть все уроки возьмите – только рад буду...

С огромным напряжением нравственных сил закончил я этот учебный год, твердо решив не пытать судьбу и больше не иметь дело с физкультурой. К счастью, в соседнем селе из средней школы уходил учитель истории, и я договорился с тем директором, что он возьмет меня на это место в следующем учебном году. Не хотелось уезжать из родного села, снимать квартиру, но я пошел на это – только бы не встречаться больше с физкультурой и другими предметами, которые принесли мне столько неприятностей и разочарований... Другого выхода в своем положении я не видел.

Спустя годы, задумав этот очерк, я письмом попросил одну из главных зачинщиц лыжного «бунта» Аллу Кравченко прокомментировать тот давний случай. К этому времени она успела окончить сельхозтехникум, работала агрономом в одном из курских колхозов и пробовала свои силы в журналистике. В своем письме, как всегда, прямом и откровенном, что так характерно для нее, она писала: «Может быть, что-то из написанного Вам не понравится, но я пишу, как было тогда. И "лыжный бунт", и другие не очень-то умные выходки – это следствие того, что Вы у нас не пользовались авторитетом, мы как-то не принимали Вас всерьез. Помню, лишь однажды на уроке физкультуры у нас проявились проблески сознания, и все девочки пришли в спортивной форме и все выполняли, но мальчики весь день потом ругались с нами. Уже после окончания школы Нина Проскурякова однажды мне сказала, что в Мухо-Удеревской школе Вас очень любили, и, знаете, я вначале очень удивилась, но Нина объяснила, что там Вы преподавали историю, и я стала понимать, почему наш класс, Вы извините, попросту смеялся над Вами. Ведь нам Вы преподавали химию, а знания в ней дальше школьного учебника, как мы заметили, у Вас не простирались. Так что, согласитесь, никакого уважения, а тем более любви, Вы у нас вызвать не могли. Да Вам и самому, я думаю, неинтересно было преподавать эту химию. А молодой преподаватель всегда может увлечь класс, стать его кумиром лишь при блестящем знании предмета, собственной увлеченности им.

В отрочестве ведь очень категорично судишь о людях. И на физкультуре мы решили, что Вы не очень уверенно чувствуете себя при спуске с горок, предпочитаете описывать круги на равнине, поэтому мы и воспротивились следовать за Вами.

Но это все было в школе. Потом, встречаясь с бывшими одноклассниками, мы все приходили к выводу, что у нас могли бы быть совсем другие отношения, веди Вы у нас историю, а не химию. Вы только не обижайтесь, я бы этого не написала, если бы Вы не попросили».

Разумеется, читать такое письмо неприятно и тяжело, но поучительно и полезно. Увы, во многом моя бывшая ученица, правдивая до жестокости, права. Ибо, как сказано: беда, коль сапоги начнет тачать пирожник, а пироги – печь сапожник.

Я пишу эти строки, имея более чем сорокалетний стаж преподавания в школе и вузе, с единственной целью. Если вам придется испытать нечто подобное, не падайте духом. Это не смертельно. В молодости все проходят сквозь «огонь, воду и медные трубы» своей профессии. Если любите ее – все пройдет. Это я говорю исходя из собственного опыта, с «высоты» почти полувекового педагогического стажа. Только не за свое дело не беритесь. Это, как говорится, чревато большими неприятностями и разочарованиями.

Владимир БАХМУТ,
преподаватель КГМУ
г. Курск

Комментарий психолога

Очень честное и искреннее письмо, правда, сама описанная в нем ситуация довольно банальна. Думаю, половина практикующих педагогов могли бы рассказать нечто подобное из собственного профессионального опыта, вспомнить нечто подобное из своих школьных лет. И про себя я могу рассказать кое-что.

Если же оставить в стороне эмоции (переживать такое очень тяжело), думаю, стоит остановиться на двух важных моментах рассказа и дать методический комментарий.

Момент первый. Школьники, особенно подростки, очень чувствительны к профессионализму педагогов. Высокие слова о том, что учитель – культурный образец, эталон для своих учеников, хотя и поистерлись от употребления, но остались правдой. Учитель, чей профессиональный кругозор ограничивается учебником, единственной методичкой, учитель, который не способен гибко приспособить преподавание своего предмета к ситуации – снег ли пошел, пробки ли в школе выбило, девочки с мальчиками поссорились, – очень быстро теряет авторитет. Причем, чем старше ученики, тем важнее для них «экспертный авторитет» педагога. Это малышей можно удержать от бунта собственной энергией, внутренней силой и нормативными высказываниями. Подростки на такое реагируют очень слабо. Нужно либо безостановочно наращивать силу репрессивного воздействия, либо переходить на иные отношения, построенные на авторитете знания и личности.

С авторитетом личности и связан второй момент. Одно из самых важных профессионально-личностных достоинств педагога – умение признавать свои ошибки и делать это так, чтобы сама ситуация признания их становилась для детей воспитывающей. Педагог, до последнего держащий свое «лицо» в ситуации, когда его несостоятельность, некомпетентность, ошибочность принятого решения очевидна, смешон и не заслуживает детского уважения. Для настоящего учителя очень важно уметь ошибаться. Он должен много знать, серьезно думать над своими словами и поступками, выбирать наилучшие альтернативы в сложных ситуациях. Это обеспечивает ему авторитет Взрослого, позволяет воспитанникам быть уверенными в своем Учителе, чувствовать себя защищенными его силой и мудростью. А ошибаться открыто, когда ошибки избежать не удалось, еще важнее.

Так случилось, что в истории, рассказанной нашим коллегой, «сошлись» оба обсуждаемых момента. И получился педагогический конфуз. Профессиональное и личностное поражение. На таких поражениях мы и растем, превращаясь в Педагогов.

Марина БИТЯНОВА, к.п.н.